Среди студентов нашей группы были директора провинциальных домов и дворцов культуры, руководители хореографических коллективов, профессиональная певица и множество других специалистов, имевших к культуре, а тем более к режиссуре косвенное отношение.
Глядя на нашу, уже двести четырнадцатую группу, сначала можно было подумать, что коллектив мы совершенно недружный. Но это на поверхностный взгляд. На самом же деле (это личное и глубокое убеждение) мы – нормальный коллектив. Просто надо правильно нас оценивать. Ну, прежде всего, мы поступали в институт, вовсе не для того, чтобы потом, в течение пяти лет, проверять на прочность дружбу, а для того, чтобы получить знания и опыт, и потом использовать их в работе. А получение знаний подразумевает зачёты, экзамены, курсовые и контрольные работы, показы, а иначе преподаватели не будут знать: усвоили студенты, переданные им знания или нет? Ну, а дальше надо смотреть: кто трудолюбив, а кто не очень.
Ни о ком из нашей группы не могу сказать, что вот этот человек мне глубоко неприятен, тем более что все без исключения студенты помогали мне сделать дипломную работу…
Размышляя о нашей группе, хотел бы по прошествии, уже восьми лет с особой благодарностью вспомнить имена некоторых студентов, в частности: Света Голуб и Сергей Бычок из Молодечно, Ира Панина из Гродно, Рита Попруга из Бобруйска, Ира Богданович, Володя Шилец, Сергей Усов и Эдуард Сергиеня из Минска, Алла Сидоренко из Гомеля…
Первая сессия второго курса началась с новости, которая буквально ошеломила всех без исключения. Объявили, что отныне режиссуру у нас будет вести Мицкевич Наталья Александровна. Все поначалу были недовольны. Ну, это известное дело: всякое новшество приживается с трудом, а уж новый человек, у которого мы ещё не знаем ни привычек, ни слабостей, ни особенностей черт характера…
Первое время я был недоволен поступком Валерия Петровича. Казалось, я даже был уверен в том, что Валерий Петрович должен был первым сообщить нам эту ошеломляющую новость. По прошествии некоторого времени и уже остыв, понял, что сильно заблуждался. Ничего и никому Валерий Петрович не был должен. Ну, кто такой для него Володя Варшанин? Мальчишка… (несмотря на мои тридцать семь лет!) Какой-то первокурсник… И потом, может быть, Валерия Петровича вообще не было в Минске эти несколько дней. Да, и вообще, мало ли что?
Наша первая встреча с Натальей Александровной Мицкевич состоялась на одном из занятий по сценической речи или, как многие из нас называли эту науку «Словесное действие». В тот день Наталья Александровна проводила занятие вместе с Ниной Константиновной Аверковой.
Нина Константиновна все пять лет обучения воспринималась мною как очень добрая и понимающая женщина, которая всегда шла навстречу студентам, и с ней можно было договориться почти обо всем. При всём при том она была очень требовательным педагогом, и не оставляла студента в покое до тех пор, пока тот не выполнит её задания. Так что все студенты группы номер двести–, триста–, четыреста– и пятьсот четырнадцать знали все стихи, сказки, басни, отрывки из прозы и монологи наизусть.
А тут как раз случилось, что несколько студентов не успели выучить отрывок из прозы на белорусском языке. И вот вызывает меня Нина Константиновна в аудиторию. Вхожу и вижу за столом довольно полную, в очках, уже за сорок лет женщину. Подсаживаюсь на стул, стоящий возле стола, открываю тетрадь и откровенно начинаю читать. При этом слышу свое ужасное произношение белорусских слов и фраз и чувствую, что уже ничто не спасает: ни выразительность чтения, ни затяжные паузы, не придыхания.
Наталья Александровна терпела эту «порнографию» не более трех минут, а потом спокойно сказала, перебив:
– А, как Вы вообще думаете учиться: по отдельной специальной программе или на общих основаниях вместе со всеми?
– Конечно вместе со всеми, – как можно более спокойно ответил я.
Вообще было обидно слышать подобное. В мыслях я негодовал: «Значит она меня унижает. Она думает, что я ни на что не способен!» Но я очень сильно ошибался, как потом вскоре выяснилось.
– Ну, что ж, придётся и этому человеку доказывать, что я ещё кое-что могу, – опять не унимался я.
Могу?.. А что я тогда мог?..
Все крохотные достижения показались тогда полным нулем. Это сейчас можно с гордостью говорить о достижениях и различных творческих победах. А чем я мог похвастаться в девяносто третьем году?
Только дипломом лауреата фестиваля авторской песни, проведенным на ВДНХ БССР днем авторской песни, грамотой Союза Писателей Белоруссии, да парой-тройкой вечеров отдыха для инвалидов какого-нибудь района города Минска. Но этого слишком мало!
Единственное, что оставалось делать – это навалиться на учебу. И я начал проявлять рвение, с огромным интересом постигая всякие разные науки, которых заметно прибавилось.
Вместе со мной постигал, но только уже окружающий мир, любимый пёс Зоси по кличке Жульен, в просторечье – Жуль. Процедура прогулок с собакой, как и обещала Зося, очень быстро надоела, и я обнаглел до такой степени, что просто выводил животное на лестничную площадку и оттуда громко командовал:
– Гулять!!!
Жулик стремительно срывался с места; меньше, чем за полминуты преодолевал одиннадцать лестничных пролетов; со всей собачей силы ударял передними лапами в дверь подъезда так, что она распахивалась и оказывался на улице, о чем свидетельствовал его звонкий, громкий и противный лай.
По возвращении собаки с улицы звучала команда Зоси:
– Лапы мыть! – и Жулик в мгновение ока оказывался в ванной. Ожидать включения душа более двух минут он не намеревался никогда, и как только секундная стрелка пересекала отметку сто двадцать, начиналось лихорадочное царапанье бортов ванны собачьими когтями, которое незамедлительно переходило в недовольное рычание, а затем перерастало в скандально-требовательный громкий лай. Когда мытьё лап заканчивалось, звучала новая Зосина команда:
– Прыгай!
Жуль запрыгивал на стоявшую вплотную к ванной стиральную машину «Аурика», которая была заранее заботливо застелена сухой пеленкой. Вытирать лапы Жуль не любил и очень часто норовил укусить Зосю за то, что она это делала. Во время вытирания лап Жулик все время отряхивал с шерсти воду, которой уже и не было, и тем самым очень мешал Зосе.
Наивысшее блаженство наступало для собаки тогда, когда приходило время вычесывать шерсть, а приходило это время каждый день. В такие минуты Жуль запрыгивал на журнальный столик, переворачивался на спину и раскидывал во все четыре стороны лапы. Казалось, что Зося отдавалась процессу вычесывания шерсти из туловища животного до самозабвения, с таким удовольствием она это делала. Однако стоило ей лишь на секунду прерваться, как собака тут же вскакивала на все четыре лапы, наклоняла вниз морду, а затем, словно пытаясь сделать подкоп, тыкалась своим чёрным влажным кожаным носом в руки Зоси, требуя продолжения процедуры, доставлявшей немалое и истинное удовольствие всей его плоти.
В своей не очень продолжительной жизни, а прожил он всего лишь семь собачьих, а значит человеческих сорок девять лет, Жуль не мог терпеть, просто не выносил три вещи: когда кто-нибудь уходил из квартиры; вспышку фотоаппарата; шум пылесоса.
Если кто-то уходил из квартиры Жуль, как мог, преграждал дорогу и уже следующий шаг уходившего был невозможен, так как следовал легкий укус за ногу, а вернее – за туфель. Иногда, если туфель оказывался слабым, он мог быть поврежден. Ну что можно было поделать с этим псом! Вот так он выражал свой протест уходившим за то, что они уходят.
А что касается пылесоса, то на него Жуль бросался с лаем и без предупреждения, стоило тому только зажужжать. Причем кидался не на сам пылесос, а на алюминиевые трубки или пластмассовые насадки.
Я бы не позавидовал тому фотографу, который решился бы снять Жуля применяя вспышку. После каждого потока яркого света, исходившего от фотовспышки, Жулик яростно и с громким лаем бросался именно на того, кто фотографировал, то есть, чаще всего, на меня. Это был единственный пёс, который реагировал на фотосъемку, так сказать, неадекватно. Тем не менее мне с некоторым опытом фотографирования собак удалось сделать с десятка полтора слайдов, на которых Жуль запечатлен в разные периоды своей жизни.
Весь смысл Жулиной жизни сводился к тому, чтобы вкусно, сытно и в любое время поесть. За еду Жуль готов был перегрызть глотку любому. Как и всякая другая собака, Жуль никогда не знал меры в еде. Он мог хорошо поесть дома, а потом тут же, выйдя на прогулку, сразу же броситься рыскать по помойкам. Удержать его в этот момент на поводке представлялось делом очень трудным. Это действительно очень трудно – контролировать под собой костыли и неустанно и пристально следить за кобелем, чтобы тот, не дай Бог, не пошел куда-нибудь не в ту сторону.
Все-таки мы не уберегли собаку, чего-то не доглядели, и в девяносто девятом году пришлось Жуля усыпить в ветеринарной лечебнице, что на улице Минина. Смотреть на то, как он мучился в течение двух последних месяцев своей жизни, было просто невыносимо. Выбегая на улицу, садился в характерную позу, чтобы справит нужду, но ничего не получалось и тогда, от боли и от мук, он выл страшным голосом на весь квартал. Так, наверное, воют собаки, когда их забивают насмерть… Так наверное кричали люди, перенося средневековые инквизиторские пытки или, стоя привязанными к столбу, когда пламя огня уже касается частей тела. После того, как мы с Зосей поняли, что больше никогда рано утром к нам в постель не запрыгнет теплый шерстяной комочек, пахнущий пылью и не оближет розовым шершавым языком лица и уши, не потопчется по нашим телам; после того, как мы осознали, что в общем-то осиротели, ничего не хотелось делать и никого не хотелось видеть. У Зоси возник нервный стресс, такой сильный, что я даже начал опасаться за нее. Это стресс продолжался два или три месяца. Он состоял в том, что Зося неожиданно умолкала, начинала смотреть бездумно в одну точку и потом долго плакала. О чем она тогда думала? Может быть, о предыдущих собаках – Антоне и Прохоре, том самом белом пушистом кобеле, который встретил меня в январе восемьдесят шестого года, когда я приехал из Москвы свататься. Надо отдать Прохору должное – это был умнейший пес, но вот не прижился он на шестом этаже дома по улице Ландера, хотя и привозил его несколько раз в гости наш племянник Егор.
Прохора усыпили, опасаясь за здоровье детей, так как обнаружили совершенно случайно у него в паху какой-то лишай.
Во время стресса Зося часто вспоминала забавные и другие эпизоды из жизни Жуля. Она вспоминала о дружбе Жуля и огромной собаки Дейзи. Дейзи была догом, сукой, и жила на седьмом этаже. Мы вспоминали с Зосей и о вражде Жуля с соседским, живущем в квартире напротив, пуделем по кличке Морис. Морис ростом был немного выше нашего Жуля и, когда между ними случались драки, а случались они довольно часто, то Морис всегда выходил победителем. Иногда Морис драл Жуля в нашей квартире, то есть даже на чужой территории и в такие минуты подключались соседи, чтобы растащить разгоряченных собак. Жуль, поскольку всегда проигрывал сражение, дожидался, когда Морис скроется за дверь, и после этого начинал громко и беспрерывно лаять.
Вообще мы с Зосей заметили такую тенденцию среди соседей нашего дома: как только мы завели собаку, спустя непродолжительное время собак завели жильцы еще шести квартир. Приходилось очень внимательно и тщательно подбирать время выгулов Жуля, чтобы не дай Бог, он не встретился с другой собакой.
Обвинять или упрекать в гибели Жуля кого-то из нас двоих с Зосей было бессмысленно, да и, пожалуй, опасно, так как каждый мог в любую минуту сорваться. Поэтому мы в минуты памяти о Жуле просто говорили, какой он был хороший, потому что об умерших или погибших животных, по-моему, так же, как и о людях – либо ничего, либо только хорошее.
Если о Жуле попытаться сказать что-нибудь плохое, то можно припомнить всего лишь три факта: во-первых, пустое громкое и продолжительное лаяние; во-вторых, звериная жадность и неразборчивость в еде, что и явилось причиной его гибели; в-третьих, манера или привычка кусаться по малейшему поводу.
Иногда, в очень редких случаях, я одобрял поступок Жуля, когда он, к примеру, кусал до крови женщин-пьяниц, но иногда был в корне не согласен с собакой.
Так однажды Жуль ни за что укусил Ольгу Патрий. От обиды и досады Оля долго плакала. Как позже выяснилось, Оля, будучи незрячей, не увидела, что у Жуля в пасти был кусок колбасы и хотела лишний раз погладить животное. Однако Жуль, вечный страж своей пищи, поддался безусловному рефлексу, открытому академиком Павловым, и незамедлительно сомкнул свои челюсти, полные маленьких острых зубов, на Олином пальце.
Вместе с тем интересно вот что: Жуль ни разу не укусил моего, ныне покойного, тестя Николая Тимофеевича, хотя тот не один раз давал ему повод для этого. А делал Николай Тимофеевич следующее: он прикуривал сигарету, а потом пугал Жуля тем, что как бы пытался сунуть её ему в нос. Бедный пёс чихал, лаял, пытался лапой смахнуть что-то с морды, но при этом никогда не пытался укусить обидчика. Может быть, он всё-таки в глубине души догадывался, что с ним играют?
Больше всего мы с Зосей умилялись такой игре: Жуль крепко брал в зубы хвост и начинал бешено крутиться вокруг туловища, при этом ни на секунду не выпуская хвоста из пасти. Погоня за хвостом сопровождалась различными звуками. Это было что-то похожее на хрюканье, на визжанье, рычание и, опять же, лай. Очень быстро, буквально после нескольких оборотов, пёс уставал и клал полуживое тело на ковер, делал очень глубокий выдох, затем, положив морду на передние лапы, начинал часто и отрывисто дышать.
Чего еще у Жуля нельзя было отнять, так это его общительности и мгновенной привязанности к человеку, с которым он знакомился. Хотя в данном случае, скорее всего, Жуль, удовлетворял собачий интерес, касающийся еды. Видимо пёс думал своими собачьими мозгами:
– Вот этот человек здесь сегодня впервые, у него и попрошу.
И самое удивительное – Жуль почти никогда не ошибался!
А ездили к нам на улицу Ландера в своё время многие и очень часто. Принимать гостей Зося умела и любила, да и денег раньше было побольше, так как оба работали. Господи! Кто только у нас не бывал? И всех Жуль запоминал с первого раза и потом безошибочно узнавал даже на приличном расстоянии.
Жуль очень хорошо переносил автомобиль. Начал он кататься в довольно раннем возрасте, быстро привык, и с тех пор его почти никогда не тошнило и не укачивало. Я не любил ездить с Жулем, потому что он немного мешал управлять транспортным средством. Ну кому это понравиться, когда пёс лапами топчется по спине водителя, чтобы добраться до ветрового стекла, а потом высовывает морду в окно и громко, над самым ухом, лает на прохожих и автомобили?
Жуль, побывал в Столбцах, в Берёзе, несколько раз ездил с нами на Птичь позагорать. В этих поездках я боялся, что он распугает полпляжа и каждый раз искал причину, чтобы оставить собаку дома. Но Зося была очень настойчива в своем желании непременно взять Жуля с собой, и её настойчивость побеждала. Казалось, что пёс был на седьмом небе от счастья, и вовсе не потому, что сегодня его берут с собой, и «мама» с «папой» будут все время рядом, а с ними ещё и Егор, а потому, что ему не придется сегодня оставаться одному в квартире и тосковать до самого вечера.
Тоска – это одно из самых страшных и тяжелых чувств. Едва за «мамой» или «папой», или за ними обоими закрывается входная дверь, как сразу кажется, что земля уходит из-под ног. Кажется, что они никогда уже не вернутся и хочется выть и плакать, плакать и выть… Так, наверное, думал пёс в часы нашего с Зосей отсутствия.
Вот тут-то и начиналась симфония тоски неизвестно в скольких частях, состоявшая из скулежа с присвистом, плача, завывания и жалобного лая. Эта симфония доносилась аж до первого этажа, и, проходившие рядом с домом, люди останавливались и мысленно задавали себе вопрос:
– Что это и где это происходит?
В тот майский день девяносто девятого года Жуль был пассивен. Он не хотел ни есть, не играть. Он ощущал пик своего недуга и необходимо было принимать самые решительные меры, то есть везти собаку в ветеринарную лечебницу. Пёс очень неохотно запрыгнул в тёмно-синюю «Мазду», на которой приехал наш товарищ Костя Улитин. Зося с нами не поехала, так как не могла видеть процессов исцеления животных. В процессах исцеления она всегда видела только одну часть – когда мучают, но она совершенно забывала о второй части – когда после мучений наступает облегчение. Зося, хоть и не могла видеть процесса исцеления, но искренне надеялась увидеть положительный результат. Увы…
«Мазда» неслась на большой скорости по мокрому от только что прошедшего дождя асфальту. Нежная ранняя изумрудного цвета зелень как-то не радовала глаз. Люди, проносившиеся за окнами автомобиля, казались безумными и равнодушными. А какое, в самом деле, им было дело до моих проблем и до проблем моей любимой собаки?
Мы подъехали к двухэтажному зданию из белого кирпича. Вокруг здания неспешно прогуливались люди со своими животными. Одни держали их на руках, а другие водили на поводках. Как потом выяснил Костя, все ждали начала работы второй смены. Во время довольно продолжительного ожидания я имел последнюю возможность лишний раз посмотреть на Жуля и погладить его. Однако Жуль, похоже, не очень-то хотел, чтобы его гладили. Он ерзал у меня на коленях и тихо поскуливал, очевидно, прося выпустить его из автомобиля.
– Почему бы и нет? – подумал я и приоткрыл заднюю дверцу «Мазды». Жуль, казалось, только и ждал этого момента. Он тут же, в одну секунду, выскочил из машины и побежал в самую гущу, движущегося в обоих направлениях, автотранспорта.
– Ну, все, сейчас угодит под машину! – подумал я с испугом.
Но через две минуты Жуль уже бежал к нашей «Мазде», сообщая о своем возвращении заливистым лаем.
Конечно, можно было бы попросить Костю Улитина всё сделать самому, и он бы всё сделал, но мы с Зосей так поступить не смогли – это, как мы считали, было бы предательством по отношению к собаке. С друзьями, а Жуль был наш друг, более того, он был членом нашей семьи и, если угодно, нашим «сыном», так не поступают. И я поехал…
Едва Жуль вернулся после пробежки по незнакомой территории, как Костя тут же взял его на поводок и повёл к двухэтажному зданию из белого кирпича. Они отсутствовали где-то около получаса. За это время я ещё раз мысленно перелистал всю Жулину жизнь.
Вспомнил лето девяносто третьего года. В то время в Минске была очень напряженная обстановка с бензином. Для инвалидов было выделено всего лишь две автозаправки, которые отоваривали бензин по специальным лимитным карточкам. Эти заправки находились: одна на улице Левкова – это почти в центре Минска, а другая – в поселке Новинки, что в северной части города. Случалось ждать бензина по шесть-восемь часов. За это время собирались почти все инвалиды Минска и коротали рабочий день в ожидании заветных двадцати литров бензина, так как больше за одну заправку не давали. Среди инвалидов и участников Великой Отечественной войны иногда происходили драки, когда кто-нибудь из них пытался влезть без очереди за своей «пайкой». Мочились тут же, возле своих автомобилей, стыдливо повернувшись спиной к проезжей части. А что было делать?
Занимали очередь часов с семи-восьми утра, и к обеденному перерыву собиралось семьдесят-восемьдесят «Запорожцев» – красных, синих, желтых, зеленых и белых. Иногда случалось, что ждали напрасно и бензина могли вообще не привезти. Вот тогда поднимался ор, перераставший в хоровой отборный мат. Материли всех и вся, но прежде всего Советскую власть и всех её представителей, включая президента страны. И люди были правы, потому что только в нашей стране власть имущие могут и относятся к народу как к быдлу, ни во что его не ставя…
В один из таких безумных бензиновых дней я, после того, как отвез Зосю на работу, приехал на заправку в поселок Новинки и встал в очередь, занятую для меня одним из инвалидов. Немного постояв, вышел из машины и начал медленно прогуливаться вдоль автовереницы, изучая, кто и на чём приехал. Встретил множество знакомых лиц и с каждым переговорил о том, о сём. Прошло только лишь полтора часа. Автомашины с бензином не было видно и близко. В моем «Запорожце» светло-зеленого цвета не было тогда ни радиоприемника, ни автомагнитолы, и от этого скука казалась более продолжительной и более невыносимой. Неожиданно в голове пронеслись две строчки:
– Черно-белый сон,
Ох, не в лапу он…
Я начал выстраивать цепь логических рассуждений:
– Так… Черно-белый сон. В черно-белом изображении видят собаки. Значит, сон приснился собаке. Значит – это собачий сон… Дальше… Ох, не в лапу он. У людей бывают сны в руку, то есть те, которые сбываются, либо пустые… У собак не руки, а лапы. Поэтому сон у собак не в руку, а в лапу. Сон не в лапу, то есть несбыточный… А каким же должен быть сон, который никогда не сбудется? Наверное, очень счастливым! А что для собаки счастье? Вероятно – это воля, свобода, такие же собаки рядом, отсутствие ошейника и не слышно злого окрика хозяина, который просто замучил бедного пса своими бесчисленными командами…
По моему замыслу это должна была быть не то баллада, не то небольшая поэма, в которой рассказывается о тяжелой собачьей жизни и о хозяине деспоте, который бьёт животное и очень часто ни за что. Я специально прописал хозяина эдаким тираном, чтобы жальче было собаку, и, кажется, мне это удалось. Но в чем же суть песни, в чем ее мораль? Именно песни, потому что месяца через три я положил это стихотворение на музыку. А мораль по замыслу состояла в следующем:
– Знаю я – в голодной воле тоже смысла нет!..
Предчувствуя многочасовое стояние в очереди, я предусмотрительно захватил с собой ручку и блокнот. Часа через три или четыре на белом листе из блокнота появились следующие строки:
Я сегодня был избит,
Заливался громким лаем.
Мы с хозяином поладим,
Он меня простит.
Помню я его уроки,
Как они порой жестоки…
Выпит чай, погашен свет,
Ах, как долго ждать рассвет…
Положу я на пол тело,
И проектор черно-белый
Мне покажет давний сон,
Как навязчив он.
Снится мне, что я на воле,
Снится сучий рай,
И – в широком сером поле
Крик вороньих стай.
И не давит мне на горло
Тяжесть кожаной неволи,
И не слышен окрик злой:
«Фу!», «Стоять!», «Сидеть!», «Домой!»
Я стрелой несусь по полю,
Звезд потерян след…
Знаю я – в голодной воле
Тоже смысла нет.
Черно-белый сон,
Ох, не в лапу он…
Я откинул голову на спинку автомобиля, отложил на сидение написанный текст, закрыл глаза и сидел так минут десять…
Бывает так: что-то сочинишь, запишешь, а потом долго молча сидишь с ощущением опустошенности, выжатый как лимон. Но потом это ощущение проходит и ты «спускаешься на землю».
– Бензин привезли! – раздался чей-то голос.
«Вовремя», – подумал я, достал блокнот и написал заголовок к только что сочиненному тексту: «Собачий сон». Потом, немного подумав, нашел кусочек свободного места на странице блокнота и дописал: «Посвящается моей собаке Жулю».
Надпись оказалась роковой, знаковой.
Через шесть лет Жуля не стало…
Глава девятая
В марте девяносто третьего года, уже во второй раз и, опять же, по инициативе социального управления Центрального правления Белорусского общества инвалидов, которое возглавлял тогда Анатолий Александрович, проводился Международный День инвалидов. Тогда в качестве директора и режиссера-постановщика была приглашена Наталья Николаевна Жорникова, обратившая на себя внимание еще с первого всесоюзного фестиваля искусств инвалидов «Смотри на меня, как на равного», который проходил в сентябре девяносто первого года в Минске и его окрестностях.
Наталью Николаевну пригласили вместо Валентины Ивановны Заверюхи, которая на тот момент была занята подготовкой другого мероприятия, и которая, по мнению нашего «цэпэвского» начальства, дороговато просила за свои услуги режиссера-постановщика. С Наташей же договорились о гораздо меньшей сумме. Вообще, наши «цэпэшные» руководители того времени, то есть девяностых годов, были людьми весьма интересными: они хотели получать всё самое лучшее, самого высокого уровня и с как можно наименьшими затратами. Надо отметить, даже отдать им должное, что в большинстве случаев им это удавалось. Так второе празднование Международного Дня инвалидов обошлось для Белорусского общества «малой кровью», хотя программа празднования было довольно обширной и разнообразной.
Прежде всего, была избрана исполнительная дирекция, в которую вошли Анатолий Александрович, Жорникова Наталья Николаевна, Варшанин Владимир Николаевич, Валентина Федоровна и другие. Я специально не упоминаю организационного комитета, так как с самого начала считал и до сих пор глубоко убежден в том, что структура эта (оргкомитет) ненужная и даже вредная. Это как аппендикс, который надо немедленно вырезать. Если члены исполнительной дирекции выполняют порученные объемы работы, то представители оргкомитета занимаются лишь тем, что проверяют, как выполняются эти объемы, да еще по два раза в неделю проводят никому не нужные совещания. А на эти совещания тоже уходят немалые финансовые затраты. А это многих раздражает.
В программу второго Международного Дня инвалидов входили следующие мероприятия: детский трамвай-кафе (придумал я); спортивно-развлекательное шоу для инвалидов и с их участием; банкет и концертная программа.
Концерт решено было проводить в Республиканском Дворце культуры Белорусского общества глухих. В этом Дворце культуры пять лет назад, в восемьдесят восьмом году, проходил мой первый сольный авторский концерт, который назывался «Давай с тобой поговорим…» За прошедшие пять лет дворец (во всяком случае – фасад) заметно изменился. Крыльцо стало мраморным и в снежную или дождливую погоду было для инвалидов недоступно из-за своей чрезмерной скользкости.
До начала концерта оставалось несколько часов. Возле Дворца культуры было тихо и безлюдно. Никаких афиш, анонсировавших концерт, нигде развешено не было. На небе ни облачка! Снег выпадет потом, к позднему вечеру, когда концерт закончится, и инвалиды будут, кто как сумеет, преодолевать этот жуткий, красивый, мраморный спуск, состоящий из девяти ступенек, и, наверное, многие из них будут проклинать и этот дворец, и этот концерт, и этот дурацкий День инвалидов.
Я подъехал на своем светло-зеленом «Запорожце» к самым ступенькам Дворца культуры. Вдоль ступенек дворца прохаживался взад и вперед молодой мужчина. Что-то подсказывало мне, что это был тот, с кем надо было встретиться. Мужчина прохаживался, опираясь на трость. На вид ему было лет тридцать. С первого взгляда он мне как-то не понравился. Причиной его появления здесь, возле дворца культуры, стало газетное объявление, которое напечатало какое-то периодическое издание (то ли газета «Знамя юности», то ли – «Вечерний Минск») по просьбе Республиканского Центра досуга инвалидов «Инвацентр». Объявление было примерно следующего содержания: «РЦДИ «Инвацентр» приглашает инвалидов в возрасте от 16 до 50 лет в следующие кружки и студии: художественную, литературную, музыкальную, авторской песни. Телефоны для справок: 220-41-28, 220-46-96».
В то время штат творческих работников «Инвацентра» состоял из четырех человек: Полеес Елизаветы Давыдовны, которая возглавляла литературную студию «Криница»; Людмилы Юрьевны, возглавлявшей студию авторской песни; Валентины Федоровны, которая руководила художественной студией и меня, осуществлявшего общее художественное руководство.
На втором этаже, прямо над моим кабинетом, располагалась джаз-банда Сергея Руслановича Гребенникова. Эта джаз-банда была уникальна тем, что в ней играл на барабанах инвалид Андрей Жуков, у которого были по локти ампутированы обе руки. Перед тем, как сесть за барабаны, ребята из его команды пристегивали к его культям ремнями барабанные палочки…, и вскоре начиналась музыка, правда, очень своеобразная. Андрей Жуков был ещё и руководителем этой команды. Когда команда начинала играть, её было слышно в каждом отдаленном уголке здания «Инвацентра». Считалось, что музыканты арендовали у нас помещение, но это было не так, потому что они практически ничего не платили, мотивируя это тем, что тоже занимаются творческой реабилитацией инвалидов, ведь в составе их группы есть инвалид-музыкант, не говоря уже о том, что он же является руководителем. Тогдашний Председатель Центрального правления Белорусского общества инвалидов Николай Игнатьевич Колбаско и Сергей Русланович Гребенников, джаз-банда которого размещалась в здании «Инвацентра», были в хороших приятельских взаимоотношениях, если не сказать, в дружеских…
Владимир Анатольевич Глебов, ставший директором «Инвацентра» сразу же после ухода Вячеслава Сергеевича Кузина, беспрекословно подчинялся Николаю Игнатьевичу Колбаско, выполняя все его распоряжения. Наверное, Николай Игнатьевич популярно объяснил Володе Глебову, может быть, даже и по телефону, что этот коллектив собирается занять у нас помещение. Я долго не мог привыкнуть к их музыке, которая поначалу даже раздражала. Это происходило по двум причинам: во-первых, сильно стучали барабаны, казалось, над самой головой, а во-вторых, музыка эта была настолько несвязной и бессмысленной, что больше напоминала упражнения по развитию исполнительской техники. Постепенно музыка становилась более связной и благозвучной и даже начала мне уже нравиться.
Студия авторской песни, которую возглавляла Людмила Юрьевна находилась на втором этаже здания «Инвацентра». Там же, на втором этаже, располагались: кабинет директора и секретаря; бухгалтерия и кабинет, точнее говоря, коморка, завхоза. Вообще, сколько существовал «Инвацентр», столько в нем происходило бесконечных перестановок, как в помещениях и самих помещений, так и кадровых.
Кем я здесь только не был? И руководителем студии авторской песни, и художественным руководителем, и заместителем директора по творческой работе, и заведующим отделом творческой реабилитации инвалидов, и даже одно время исполняющим обязанности директора!
Но все-таки правильно принято считать, что чем круче взлеты, тем больнее падения. Если «взлететь» мне помогал Анатолий Александрович, Николай Игнатьевич Колбаско и Владимир Анатольевич Глебов, то инициаторами моего больного «падения» можно считать двух человек: Владислава Антоновича и Некрасову-Подлипалину Аллу Николаевну.
Впрочем, с течением времени, я успокоился, всё забыл и всё простил, тем более, если учесть два обстоятельства: первое – в две тысячи втором году я, наконец, уволился из «Инвацентра», о чем теперь совершенно не жалею, а второе – это смерть Аллы Николаевны Некрасовой-Подлипалиной в две тысячи четвертом году. При всех своих претензиях к Алле Николаевне (хотя какие могут быть претензии к покойной!) должен сказать, что личность она была яркая и своеобразная. Но разговор об Алле Николаевне еще впереди. А пока вернемся в тысяча девятьсот девяносто третий год.
Нас с Валентиной Федоровной, как тяжелых инвалидов, которым трудно подниматься на второй этаж без лифта, разместили в большой комнате левого крыла, если стоять лицом к главному входу «Инвацентра», первого этажа. В такой же большой комнате первого этажа, но уже правого крыла, размещался бар.
К девяносто третьему году, помимо директора, секретаря, бухгалтера, четырех вахтеров, уборщицы, завхоза, главного инженера и творческого отдела работали еще два человека: Геннадий Михайлович – инженер по свету и звуку и Вадим Анатольевич – дэцэпэшник, считавшийся курьером, но редко когда выполнявший курьерские функции. Этого Вадима пристроил в «Инвацентр» Вячеслав Сергеевич Кузин. Вадим имел обыкновение приходить, якобы на работу, в пятнадцать-двадцать минут десятого утра, садился в кабинете директора возле радиоприемника и слушал его до трех часов дня. После этого он спускался ко мне в кабинет и частенько просил подвезти его на улицу Аэродромная, так как это было по пути к комбинату надомного труда, откуда я забирал Зосю после работы в четыре часа вечера. На улице Аэродромной Вадим пересаживался на какой-то автобус и ехал к себе на улицу Буденного.
Инженер по свету и звуку Геннадий Михайлович относился к той породе людей, которых не следовало попусту беспокоить, и тогда они не будут трогать тебя. Гену никогда особенно и не было слышно и видно. Он перешёл к нам в «Инвацентр» из какого-то дома культуры. Причина, по которой он так поступил, так и не была им названа. Характер у Геннадия Михайловича был довольно скандальный и склочный. Когда Гену не было видно и слышно, коллектив «Инвацентра» знал, что он сидит в «аппаратной» и что-нибудь паяет или мастерит. Но стоило ему где-нибудь появиться, все знали, что сейчас начнется «качание прав» и главным качальщиком будет выступать Геннадий Михайлович.
Создавалось впечатление, что Гену не устраивало абсолютно все: и трудовой распорядок, и размер оплаты труда, и руководство, и даже план работы РЦДИ «Инвацентр».
– Если ты, Гена, так все хорошо знаешь и понимаешь, давай мы тебя поставим директором «Инвацентра», – часто говорили мы ему в шутку.
– А, почему бы и нет! – отвечал Гена очень серьезно и потом, вдруг, начинал сильно улыбаться.
Инженером по свету и звуку Гена был неважным: у него постоянно что-то не работало и мы, творческая или постановочная группа, ждали, когда Гена подключит какую-то хреновину и она, наконец, заработает. Правда, иногда бывали такие и такие счастливые дни, когда у Гены всё работало с первого подключения. Тогда для всей нашей концертной бригады наступал настоящий праздник.
Вообще с этими звуковиками и световиками постоянно возникали проблемы. То он не может явиться на репетицию или, гораздо хуже того, на само мероприятие, в силу каких-нибудь явно уважительных причин. То вдруг некстати выйдет из строя звукоусиливающая аппаратура, какая-нибудь маленькая радио деталь – сопротивление или транзистор. Вот тогда звуковики «на коне»! За свои личные деньги он эту радио деталь не будет покупать никогда и ни за что на свете.
Здесь начинается целая эпопея («опупея»), состоящая из нескольких этапов. Сначала происходит методический обзвон почти всех магазинов радиотоваров. На это уходит полдня. Наконец, нужная деталь найдена, и необходимо подняться в бухгалтерию, чтобы выписать доверенность. А, нет, вру. Сначала нужно подъехать в магазин, чтобы выписать счет-фактуру. На основании счета-фактуры бухгалтерия выпишет платежное поручение. Это платежное поручение, которое выписывается в четырех экземплярах, надо отвезти в банк. После этого необходимо одну из копий платежного поручения предоставить магазину и тогда, может быть, вам отпустят нужную деталь. Вся эта бодяга может затянуться от трех до семи дней.
Иногда проще было вообще не связываться ни с магазином, ни с бухгалтериями, а купить деталь у спекулянтов с рук, но в этом случае был очевиден вариант, что подсунут «туфту». И потом – спекулянты не давали чеков на товар.
Хорошо ли, плохо ли, но все-таки звуковое и световое оборудование кое-как функционировало, благодаря усилиям Гены, которого сменил Сергей Григорьевич Павлючик.
Сережа появился в «Инвацентре» после того, как прочитал в газете объявление о приглашении в кружки и студии «Инвацентра» и позвонил. Трубку сняла Людмила Юрьевна. Они договорились о встрече и о прослушивании Сережи. Люся, как мы с Зосей называли Людмилу Юрьевну, позвонила нам домой на следующий день после прослушивания и восторженным голосом произнесла:
– Это то, что нам надо! Это то, что мы давно искали! Он свободно играет на инструменте, а кроме того он сам сочиняет песни!..
Конечно, корни Люсиного восторга лежали гораздо глубже… Основной причиной её восторга, была совсем не музыкальность Сережи, которую я бы тоже выделил, а впечатление, которое произвел Сережа на романтическую и поэтическую Люсину натуру. А поскольку первое впечатление самое сильное и яркое, то и дальнейшее чувство Люси к Сереже только росло и крепло, о чем я, конечно, не подозревал и не догадывался.
Сережа Павлючик оказался тем самым мужчиной, который прохаживался, опираясь на трость, вдоль ступеней Дворца культуры БелОГ. Я выждал момент, когда Сережа поравняется с моим автомобилем и, высунувшись в заранее открытую дверцу со стороны пассажира, спросил:
– Скажите, Вы Сергей Павлючик?
– Да… – ответил мужчина негромко и медленно.
– Очень хорошо. Вот Вы-то мне и нужны, – сказал я, высаживаясь из автомобиля.
Мы поднялись по ступенькам и вошли во дворец. Я характерным жестом правой руки показал Сереже, что можно пройти прямо в зрительный зал.
– Ну, что? Вы готовы показать мне свои песни или хотите немного передохнуть?
– Готов!
– Тогда поднимайтесь на сцену.
Сережа быстро взобрался на сцену и подошел к двум, заранее подготовленным нашим инженером по свету и звуку микрофонным стойкам. Эти стойки я буквально выбил, буквально вырвал зубами у нашего директора «Инвацентра» Глебова Володи. Я подсуетился очень вовремя – тогда эти микрофонные стойки Витебского производства стоили шестьдесят пять рублей за штуку и продавались в одном-единственном месте: магазине «Музыка», что на улице Якуба Коласа. После того, как я предложил Володе Глебову купить микрофонные стойки, прошло две или три недели. Бедный наш директор ходил сам не свой и терзался тысячью вопросами, типа: «А как это приобретение отразится на бюджете «Инвацентра»? А зачем эти стойки нужно приобретать именно сейчас? И множество-множество других вопросов. Наконец, видимо, сильно скрепя свое сердце, Глебов согласился.
Точно так же, и вновь благодаря мне, с болью и кровью покупалось пианино. Нет, я ничего не могу сказать плохого о Володе Глебове, но в то время, самый конец восьмидесятых и начало и середина девяностых, все мои идеи относительно приобретения для творческого отдела чего-либо, воспринимались очень болезненно.
– Ну, чего ты жмешься? Я же прошу не для себя лично и – не из твоего кармана. Эти деньги выделяются государством на р-а-з-в-и-т-и-е, – повторял часто я ему этот монолог.
– Ну, все равно, Володя, подожди. Мне надо подумать, – парировал он с удивительным постоянством.
Позднее в одной приватной беседе Володя Глебов сказал мне:
– Я, Володя, всегда всё сделаю, но каждая идея и предложение должны дозреть, а на это требуется определенное время. Ты меня понял?
Володя Глебов родился в пятьдесят девятом году, то есть по восточному гороскопу – в год Свиньи или Кабана. Все в той же книге «Гороскопы друидов, западный зодиакальный, восточный японский и китайский» читаю:
– Если Свинья приняла какое-либо решение, ничто её не остановит. Но прежде чем принять такое решение, она должна будет взвешивать все «за» и «против», и может возникнуть впечатление, что она колеблется и не знает, чего хочет. Она это отлично знает, но чтобы избежать осложнений, ей приходится так долго размышлять, что порой это вредит делу.
Это, пожалуй, еще одно прямое попадание, такое же, как с Валентиной Федоровной. Вот и не верь после этого восточным гороскопам.
– Я ликвидатор последствий аварии на Чернобыльской АЭС. Вследствие этого стал инвалидом. Имею Орден Красной Звезды. Живу в Минске. Сейчас я спою вам песню, посвященную медсестре, которая ухаживала за мной, когда я находился на излечении в военном госпитале. Песня называется «Людочка»! – произнес вступительный монолог Сережа и после небольшой паузы негромко и вкрадчиво запел мягким низким голосом.
Песня мне понравилась, хотя по большому бардовскому счету, наверное, ничего особенного не представляла.
Приходилось играть сразу две роли. Первая роль – это молодой, подающий надежды режиссер, который заправляет данным концертом, а вторая – это объективный знаток бардовской песни.
Я не высказывался ни по одной песне, а только говорил все время одно и то же:
– Хорошо! Покажите следующую песню.
Сережа исполнял следующую песню. Он пел, а я слушал и не слушал, вернее, слушал и тут же оценивал достоинства и недостатки данной песни. Одновременно с этим необходимо было прикинуть следующее: отвечает ли песня тематике концерта и куда её поставить? После прослушанных семи или восьми песен в исполнении Сергея Павлючика, я отобрал две подходящие и включил их в программу концерта.
Сам тогдашний концерт я бы оценил на четверку с минусом.
Очень в тот день ругал меня Анатолий Александрович. Он говорил в тот вечер, сразу же после концерта:
– Как же ты мог, Володя, включить в программу Людмилу Юрьевну с её танцами? Она же совсем непластичная…
Самое печальное заключалось в том, что он был прав, и я не мог аргументировано ему возразить. Люся тогда была отнюдь не дружна с хореографией. И хватило же у меня ума дать ей танцевать аж два номера! Все Люсины достоинства сводились к тому, что она сама придумала и пошила костюмы для своих танцев, хотя самих танцев я, и, наверное, зрители тоже, не увидели и не почувствовали. Позднее были предприняты попытки к тому, чтобы с Люсей позанимался профессиональный хореограф.
Не найдя никаких убедительных аргументов, чтобы возразить Анатолию Александровичу, я начал говорить, что ЦП привыкло отделываться малой кровью. Мои возражения начинали приобретать агрессивный характер.
– Вы хотите на ёлку влезть и жопу не поцарапать! – Начинал уже всерьез расходиться я.
В самом деле, чего они хотят? Делай концерт своими силами и ни копейки за это не получишь. А своих сил-то: Люся со своими танцами, Сережа Павлючик и я с песнями под гитару. Да еще пара-тройка номеров не самого высокого уровня.
Толе Сережа Павлючик в тот вечер понравился, да и мне, надо сказать, тоже. Я решил, что буду брать Сережу во все программы. Но, если впредь доведётся режиссировать другие, новые концертные программы, то делать я это буду только за деньги, пусть даже небольшие, и с обязательным привлечением профессиональных артистов и звуковика.
После концерта я поздравил Сережу Павлючика с успешным дебютом, взял у него номер домашнего телефона, и мы расстались.
Сережа жил тогда в квартире своей жены Марины – учительницы русского языка и литературы. Жили они на улице Антоновской вместе с родителями Марины. Сережа был частным предпринимателем, вернее – директором какой-то фирмы. Очевидно, дела у фирмы шли неважно, потому что на моё предложение – перейти работать в «Инвацентр» Сережа согласился не раздумывая. После долгих переговоров с Володей Глебовым, мне удалось его убедить в том, что Сергей Павлючик нужный нам человек. В связи с тем, что Сережу брали на работу в «Инвацентр», были произведены следующие кадровые перемещения: Люся была назначена руководителем музыкальной студии, Сережа – руководителем студии авторской песни, а я по-прежнему осуществлял общее художественное руководство.
Сережа Павлючик, как мне тогда показалось, совершенно не был готов к тому, чтобы возглавлять студию авторской песни – он просто не знал, что делать и с чего начинать.
– Как же так? – поначалу возмущался я про себя. – Неужели он действительно не знает что делать?
Но вскоре нашел ответ: «Да, он действительно не знает что ему делать».
Понятно это было из того, что Сережа бездумно слонялся из угла в угол или вдруг садился и надолго замолкал, думая о чем-то своем… Может быть, в это время он начинал вспоминать о том, как в составе ликвидаторов последствий Чернобыльской катастрофы входил в опустошенные, брошенные деревни Гомельской области и в каждом доме или избе ничего не находил, кроме слоя радиационной пыли в несколько сантиметров.
Может быть, он вспоминал о днях, проведенных в санатории «Аксаковщина», что рядом с Минском, и – медсестру Людочку, которой посвятил свою песню.
– Знаешь что, Сережа? – пафосно начал я, а затем продолжил свой монолог, рассказывая о том, что и когда надо делать для того, чтобы студия успешно развивалась и даже процветала.
В частности, отметил следующее: работа всякой студии начинается с формирования банка данных, а эти данные, то есть сведения о потенциальных членах студии могут быть взяты в районных и городских обществах инвалидов, в районных и городских отделах социальной защиты, в районных и областных военкоматах. Отобрав определенное количество потенциальных членов студии, провести специальное анкетирование. После сбора анкет надо произвести их обработку, которая потребует определенного времени. Во время обработки анкет можно выявить некоторые специфические данные и уровень подготовки потенциальных членов студии.
